Игорь Бурдонов "АЛЬБОМ ФОТОГРАФИЙ"

Я боялся смотреть, вышел и снова закрыл дверь. Кадрия повторяла: ну, всё, всё, всё. Я обнял её, а она всё равно повторяла: всё, всё, всё. Колотилась мысль: ну, всё, закончились наши мучения, он больше не будет мучиться, и мучить нас, больше не будет мучений. Больше не будет, ничего не будет, его не будет, сердце не колотится. Как же не будет, как это.

В комнате сидел агент, он что-то говорил, что-то нам нужно. Это хорошо, что он говорит, это хорошо, что что-то нужно. Там, в морге, понадобится мыло, ещё бритва, вот его бритва, вата нужна, у нас где-то была вата, ага, вот она. Слишком много, я отрежу ножом, да зачем, говорит агент, вот я отдираю, нужно-то всего лишь клочок. Ещё какие-то вещи, что надеть, не обязательно новые, но чистые. Костюма нет, он не носил костюмов, вот есть пиджак такой, и ещё такой, нет, не подходят. Нужно купить костюм. Не надо, говорит агент, это совсем не обязательно, лучше, чтобы это было то, что он носил, любил носить. Вот брюки, почти новые, ему нравились, я постираю, говорит Кадрия. Агент: я утром завтра ещё приду, тогда заберу всё. Вот его любимая чёрная рубашка, она подходит, только чистая майка под неё и всё. Всё, всё, всё.

Таня, соседка сверху, вместе с нами. У неё лекарства есть, корвалол, чего-то успокоительное, таблетки какие-то, нужно две выпить. Хорошо, что она пришла, я позвонил ей ещё с работы, попросил придти, мне-то ведь больше часа ехать. Я тогда ещё ничего не знал. Я ничего не предчувствовал в тот день, мы обсуждали какую-то математическую проблему, исписали всю доску зелёными и красными фломастерами, чего-то не получалось или, наоборот, получалось, но как-то не так, как мы думали. На полуфразе зазвенел мобильник, Кадрия звонила. Я думал: это как уже один раз было несколько лет назад или как было полгода назад, по-другому, но всё равно, нужно вызвать «скорую». Она говорит, что он, кажется, не дышит, но он тёплый. Я говорю, делай искусственное дыхание, вызывай «скорую». Успокойся, успокойся, успокойся. Позвонил Тане – спустись к Кадрие, потом позвонил Люде – приезжай к нам.

Поехал сам на метро, понял, что на такси будет только дольше. Ехал и боялся, но и тут не предчувствовал, только боялся, но, думал, приступ, наверное, врачи приедут, вытащат. Вышел из метро, идти пятнадцать минут, такси стоит, шофёр говорит: Вы знаете, что сто рублей стòит? Знаю-знаю, говорю я, не знаю, конечно, но какая разница, сколько стòит. Почему-то «скорой» нет у подъезда, почему «скорой» нет? Пришёл, а Кадрия говорит: ну, всё. Поверил – не поверил, пошёл на кухню смотреть. А «скорая»-то уже уехала, констатировала и уехала.

Вот и Люда приехала, милиционеры пришли двое, ещё следователь из прокуратуры. Так полагается, потому что молодой, смерть внезапная. Молодой, молодой, молодой. А что это у него на пояснице, ссадина какая? Да это давно, полгода уже, прыщик был, сковырнул неудачно, ямка получилась. Это Люда говорит. Что там «скорая» написала? Сердечная недостаточность, ну это предварительно, нужно в судебный морг, там анализы возьмут, потому что смерть внезапная, молодой. Молодой, молодой, молодой. А вот след от укола, это чего? Он лечился, ему в клинике укол делали. Это Кадрия говорит. Или это она мне говорит, а так молчит. Если наркотики, говорит милиционер, то такие обычно раньше умирают, ещё до тридцати. Нет, наркотиков уже лет десять не было. Это Кадрия говорит. Вы могли не знать, говорит милиционер. Могли не знать, раньше умирают, куда же раньше, тридцать четыре, это как же. Я думаю, всё нормально будет, говорит следователь, следов насильственной смерти нет, тогда на третий день хоронить можно, а иначе бы и на неделю могло затянуться. Я завтра всё уточню, говорит агент, но думаю, всё нормально будет, тогда на послезавтра назначаем похороны. Всё нормально будет, нормально будет, нормально будет.

Когда смерть наступила? Я звонила ему в 6 часов, говорит Кадрия, всё нормально было, а пришла около восьми, может быть, без пятнадцати или без двадцати. Значит, где-то в районе семи часов. Он ещё раньше мне звонил, это Кадрия уже мне говорит, блинчиков просил купить, и в 6 часов тоже просил, говорил, блинчиков очень хочется. У нас блинчики около метро в палатке продают, я тоже пробовал, действительно, вкусные. Что-то меня просят, я на кухню иду, вот блинчики на столе лежат, купила Кадрия их.

Милиционеры и следователь уходят, перевозку вызвали. Таня собирается возвращаться к себе. Говорит, что, пока меня не было, другие агенты приходили, их милиционеры вызвали, не те, которые при мне пришли, это специальная бригада, а просто милиционеры. А нашего агента «скорая» вызвала. Милицейские агенты с нашим агентом ругаться стали, какая-то женщина-агент кричала, что это её территория. Совсем ненормальные, я им говорю, вы что, совсем с ума сошли, я их выгнала. Это Таня говорит. Таня ушла, сидим с агентом, ждём перевозку. Вот альбом, тут можно посмотреть, какие гробы есть, а вот венки. Нужно заказывать, венок с белыми цветами, ну не с красными же, и не эти вот, помпезные. Агент считает, вот такая сумма получается, тут то-то, то-то, гроб у вас дорогой, поэтому вот такая сумма получается. Гроб дорогой, какая разница, какой, но почему-то кажется, что нужно дорогой.

Приехала перевозка. Они быстро всё делают. Закрываю дверь за ними, они ждут лифта, а мешок на полу лежит. Как же они его в лифт-то, он ведь не грузовой. Закрываю дверь побыстрее. Нужно на кухне убрать. Что убрать? Почему-то кровь, немного правда, наверное, так всегда бывает, я не знаю, как бывает. Бусинки рассыпались, нужно собрать. Пол мою. Потом собираю бусинки в цепочку, некоторые в крови были, но уже высохли, почему-то думаю, что мыть их не надо, никак концы ниток не завязываются, долго мучаюсь.

Агент тоже уходит, до завтра. Всё, говорит Люда, нужно водки выпить. Мы какие-то таблетки приняли. Это ничего, время уже прошло, и правда – уже после полуночи. Водки нужно выпить. Я ему звонила, говорит Кадрия, в 6 часов, всё нормально было, он блинчиков хотел. Ну, всё, всё, всё. Вот водка. Он блинчиков хотел. Вот пореветь можно. Но после водки не так страшно, страшно всухую реветь, а так вроде ничего. Как же мы спать-то будем, не будем, наверное. Вот водка. Нужно выпить, тогда спать получится, наверное. Ну, всё, всё, всё.

Первый день был вспышками. Ну, не весь день, а только вечер, а что было до вечера, я не помню, только какие-то красно-зелёные формулы на белой доске, но там всегда какие-нибудь красно-зелёные формулы, ещё синие и чёрные. Или это первая вспышка – когда Кадрия позвонила? Нет не первая, была ещё одна, утром, когда на работу уходил. Ну, я пошёл, говорю. Рустам с дивана поднялся, он телевизор смотрел, на меня посмотрел, сказал «счастливо». Он всегда говорил «счастливо». Сказал «счастливо», он ведь не собирался.

Второй день расплывчатый и туманный. Такой серый туман, будто краски все стёртые. Звонили, составляли список: кто придёт на похороны, поминки. Оказалось, много, одного автобуса не хватит. Откуда столько народа?

Нужно было идти к моей маме и говорить, что её внук умер. Как говорить, ей ведь 82. Хотели идти вдвоём. Но тут пришёл агент, а мы уже прикинули, что одного автобуса мало будет, два нужно, а тогда ещё шесть тысяч не хватает. Деньги у меня на работе, но это долго, пошёл к маме один. Прихожу, говорю, прошу шесть тысяч, всё скомкано, а не всё ли равно, скомкано или нет, как ни говори, а легче не будет, если сказать так, а не эдак. Потом ещё раз приходили, чтобы не торопиться, а всё уже сказано. Всё, всё, всё.

Проходит время, но ничего не проходит. Я не хочу забыть – я хочу осмыслить, чтобы жить с памятью о жизни, а не о смерти. Хотя смерть уже стала частью жизни. Поэтому пишу книгу.

Можно ли было его спасти? Я не знаю. И я знаю, что этот вопрос не имеет теперь смысла. Но человек не выбирает вопросы, с которыми ему приходится жить. Мы ищем ответы, но по-настоящему важны только вопросы.

Может быть, он и загубил свою жизнь, но – не душу. Он остался тем же, тем, кого мы любили.

Может быть, последние годы ему не хватало нашей ласки, мы слишком часто его ругали – от бессилия. Или родителям только кажется, что детям нужна ласка? Он уже не был маленьким мальчиком. Или был?

Это видно на фотографиях: тех, где он не пьян. Он был добрым и ласковым. Умным и даже мудрым, хотя ещё не старческой мудростью. Врождённой? Или мудростью глубоко страдающего человека? Эта тоска тоже видна на некоторых фотографиях. Даже на тех, где он пьян. Это такая мудрость, которую люди не называют мудростью, потому что путают мудрость с обычным умом, или старческим маразмом или младенческим безумием. Такая трезвая мудрость, даже на тех фотографиях, где он пьян. Такая спокойная мудрость, потому что спокойствие оказывалось последним защитным рубежом. Было бы проще, если бы он чего-то не понимал. Можно было бы попытаться объяснить. Но он всё понимал, и поэтому ничем нельзя было помочь.

Может быть, к лучшему, что он умер сейчас, а не позже – в болезнях и страданиях, которые его сломили бы? Это лучше и для нас и для него? Да, это может быть, но я всё бы отдал, чтобы вернуться назад, предотвратить, спасти. Пусть от этого было бы только хуже и нам и ему. Но ещё хотя бы чуть-чуть, пусть только десять лет, пусть пять, пусть год, месяц, сколько угодно, но ещё… Мне этого так хочется – ещё хотя бы раз обнять его. Сколько раз это можно было сделать до того, но, казалось, нет повода, казалось, ещё успею, казалось, всё впереди.

На похороны приехал из Казани брат Кадрии, Фарид. Вдвоём они ходили в мечеть.

После поминок мы сбежали в Казань. Я курю в тамбуре вагона поезда. Снежные звёзды на овальном окне, и прочерченные линии. Будто линии судьбы в звёздном небе, что небрежно и не задумываясь, прочертил ногтём Бог, куря в тамбуре своей Вечности. Небо в окне инвертировано – оно не чёрное, а белое, лишь немного темнее звёзд. И Бог инвертированный – не милосердный. Кажется, я богохульствую.

Казалось бы, не произошло ничего особенного: человек жил и умер. Все так делают. И я так сделаю. Удивительно: после стольких миллионов, даже миллиардов (хотя какая разница!) жизней и смертей люди так и не привыкли к ним.

Рустам прожил 34 года, точнее 413 месяцев, точнее 12575 дней.

Сорокоуст. В исламе 40 дней не имеют ни значения, ни смысла, пришло из христианской традиции.

Как мало вещей остаётся от человека после! Как мало…

Ну, что, Бог, добился своего?

В интернете «я Больше Не Лисичка» пишет отзыв на «Деревенский дневник»: «жесть… простите, но когда читала, ощутила страх… разве можно так жить??????????» «Жизнь в дневнике описали пустую... человек одинокий... есть родные, но он словно брошен...» «мальчик добрый… Тут не поспоришь… самостоятельный, но очень одинокий… не увидела за год этой жизни… праздника, радости… подарков, достижений, мечтаний... Мне казалось в деревнях большие семьи, счастливые люди... а Одинокие как раз и спиваются…??!!» «жизнь такая меня напугала... Я бы не смогла так жить... Хотя, конечно люди живут везде... и человек ко всему привыкает… Да и Парень другой жизни же не знал… в 22 года – это парень взрослый, я как-то упустила этот момент… я, оказывается, многое упустила, больше на чувства и ощущения опиралась…»

Отвечаю «я Больше Не Лисичке»: То, что Вы испытали страх, это правильно. Пустая жизнь... Но ведь никакой жизни не описано. Я сам напишу об этой жизни. Будет ещё страшнее. А в дневнике описано лишь несколько месяцев, даже не год, жизни в деревне. В этой деревне нет магазина, школы и т.п., нет работы. Это глушь. Но там тоже живут люди. У них у всех такая жизнь, различия лишь в количестве выпиваемой водки, некоторые даже не пьют. Почему живут? А почему человек вообще живёт? Грусть, тоска и чувство одиночества – нормальные вещи, которые просто в более чистом и остром виде проявляются в деревенской глуши. Жизнь в городе – быстрая, много людей, событий, и потому возникает иллюзия полноты. Но я опубликовал этот дневник не столько для того, чтобы показать жизнь в деревне, сколько для того, чтобы показать человека. Жизнь может быть пустой, а человек хороший. Это банально, и это трагедия. И я не знаю, лучше это или хуже, когда наоборот: жизнь полная, а человек – дрянь. Вы спрашиваете: разве можно так жить??????? А разве можно умирать?

Праздники, радости и подарки, конечно, были, Вы невнимательно прочли.
Достижений – не было, это верно.
Правда, какие в деревне могут быть достижения?
Наверное, для тех, кто там временно, всё же могут.
Можно писать стихи, рисовать картины.
Но не все пишут стихи и рисуют картины, в этом нет ничего удивительного или предосудительного, только некоторая неправильность.
Но – не было.
Если не считать самого дневника.
Почему не считать?

Почему жизнь человека нужно мерить достижениями? На это имеет право только сам человек. А вообще-то достижения – это такая чушь! По сравнению с мировой революцией, или Божьим промыслом – кому что нравится. Достижения – разве что пена, которую оставляет на песке схлынувшая волна. Но что такое пена в сравнении с океаном, её породившим? Хотя китайцы и говорят, что человека надо мерить по его достижениям, но сами-то приравнивают человека ко всей Вселенной. Хотя человек, по их мнению, – всего лишь одна из десяти тысяч вещей, но зато центральная, что держит Небо и Землю в триаде. Достижения – это что-то вроде естественных выделений человека, подобно поту, моче и калу.

В деревнях, подобных описанной, нет никаких больших семей. Более того – нет даже детей, они появляются там только летом, как на даче, а время дневника – не сезон, вторая половина осени, зима, начало весны. Там живут-доживают свой век только старики и старухи. Ну, ещё немногочисленные «Коляшки», которые ещё что-то могут делать, слава Богу, что хоть они есть, а то не было бы кому дрова привезти, печь поправить и т.п. Вот они и спиваются. Но в деревне спиваются не так, как в городе. В городе всё быстро, раз – и спился, умер или в бомжах оказался. В деревне на водку или самогон нужно ещё заработать, достать их, что несколько притормаживает. Кроме того, свежий воздух и всё такое быстро протрезвляет. Я даже думаю, что в наше время в городе пьют гораздо больше, чем в деревне, и с худшими последствиями, поскольку выше доходы, больше возможностей, больше стресса и т.д. Просто меньше заметно – народу много, событий много, в городе вообще ничего не заметно, там и людей-то нет.

А одинокие... Вам не приходило в голову, что одиночество – естественное состояние человека, независимо от того, есть или нет у него семья, любящая жена (муж), дети, друзья, коллеги и т.д. и т.п. Тот, кто не чувствует себя одиноким хоть в какой-то степени, по-моему, идиотичен. Кроме того, одиночество в 22 года для мужчины нормально – в смысле отсутствия собственной семьи: жены, детей. Друзей может быть сколько угодно, но мужчина в 22 года мечтает не о друзьях, а о женщине. Если это затягивается, тогда другое дело.

С чисто литературной точки зрения дневник и не должен содержать всего того, о чём я написал выше. Тогда это был бы другой жанр. В дневнике вообще-то полагается писать то, что происходит, и самый минимум – оценка происходящего и сопровождающие это чувства и мысли. Иными словами, выразить нечто минимумом средств и не напрямую.

Зачем я отвечаю «я Больше Не Лисичке»? Что мне эта лисичка или не-лисичка? Ничего.

Представление о том, что мы кому-то нужны, кроме самых-самых близких людей, оказалось ошибочным.

И вот возникает вопрос: существует ли прошлое?
Если прошлое не существует, то ничего не существует. Мы пусты.
Если прошлое существует, то оно оказывается реальнее жиденького настоящего и вовсе не обязательного будущего.
Но что это даёт?
В прошлом оказывается не только жизнь Рустама, но и его смерть.
Он уже умер, а я ещё жив. И это не помещается в сердце.
Как будто произошла какая-то вопиющая неправильность.
Так не может быть.

Вспоминаю Вадима Берова в мамином халате. Это он рассказывал. Когда умерла его мама, и он приехал в Кривой Рог на похороны. Он нашёл мамин халат, который она носила, надел его сам и ходил в нём по квартире, сидел в её кресле и всё такое. Я тогда подумал: вот дурь-то, он, действительно, чокнутый. А теперь я нахожу вещи Рустама и забираю их себе. У нас был один и тот же размер и одежды, и обуви. Мне стало нравиться надевать его майки, его ботинки, его кепку, его куртку. У него были хорошие вещи, говорит Кадрия. Ну да, только не в этом дело. Будто, пока его вещи не исчезли, не отданы кому-нибудь постороннему, пока я ношу их, он ещё как-то продолжает жить. Дурь какая-то.

И ещё, когда мы отдаём вещи Рустама Наде Красильниковой. Она тоже любила носить его вещи. Ещё тогда, когда они вместе жили в Липовке, и Рустам писал «Деревенский дневник». Пока она их носит, Рустам тоже как будто немножко живёт в Липовке.

Однажды Рустам привёл в дом бомжиху. Это Кадрия рассказывала, я сам не видел. Она приходит с работы, а на кухне сидит бомжиха, что-то ест и чай пьёт. Рустам говорит: ты, мама, не волнуйся, она сейчас уйдёт. Она ушла, а Рустам объясняет: ну, шёл я по улице, вижу, сидит. Что-то мне её так жалко стало, вот я и привёл её покормить, чаем напоить. Или не чай это был, а водка, не помню, но какая разница. И бомжиха-то не молодая, за сорок, просто ему её жалко стало. Вот я бы так не сделал. Может быть, позыв и был бы, стало бы жалко, но всё равно не привёл. А он привёл. Это нормально или нет? Наверное, ненормально, но хорошо.

Вот также он принёс к нам в дом котёнка в декабре месяце. Нашёл у подъезда нашего дома в Москве. Так я написал, так я и думал до того, как закончил книгу, и Кадрия стала её читать. Вот тут-то она мне и говорит: А ведь Рустам тогда нам наврал! На самом деле, они с Ольгой нашли этого котёнка где-то в Тёплом Стане или что-то вроде этого. Взяли его запазуху, пригрели, а потом стали думать. У Ольги дома был Флинт – здоровенная чёрная овчарка, которая жрала всё, что ни попадя, и, конечно, могла сожрать и котёнка. И Рустам взял котёнка себе. Из этого котёнка выросла наша кошка Бася. Какая это была замечательная кошка! Умная, красивая, стройная, хищная, самостоятельная и очень ласковая – но только, когда ей этого хотелось. В Липовке, охотясь на птиц, она ходила по плетню, уверенно переступая по верхним кончикам тонких берёзовых кольев, будто шла по тропинке. Получилась такая красивая фотография, что нам советовали отправить её в “National Geographik”. Бася игнорировала псевдоеду для кошек, предпочитая сырое мясо и рыбу, а в деревне сама охотилась на мышей и птиц. И все её дети были такими же, даже коты, которые обычно слишком ленивы, чтобы охотиться. Она пропала внезапно, бесследно и навсегда.

Я пишу эту книгу, а кошка Бася смотрит на меня с «обоев» рабочего стола моего компьютера. Никогда я не буду в силах заменить её фотографией Рустама. Я напечатал много его фотографий, сделал большой стенд на поминках, но пока не решаюсь хотя бы одну из них поместить в рамку и повесить на стену или поставить на письменный стол. Только у моей мамы, которая живёт отдельно, две такие фотографии в рамках: одна висит на стене, другая стоит на буфете. А я всё пытаюсь понять смысл странной фразы: «Когда он умрёт и погибнет имя его».

Последователи буддийской школы амритов верят в закон сохранения страданий. Если кто-то страдает мало, значит, кто-то другой страдает много. Может быть, наш сын принял на себя всё то плохое, чего нам с Кадриёй счастливо удалось избежать в нашей жизни? Наши несбывшиеся страдания сбились в один плотный ком и погребли под своей тяжестью нашего Рустама. Теперь, когда он умер, этот ком остался нам в наследство. В нём уже не различить отдельных страданий, всё это слилось в одну боль по мёртвому сыну. Его смерть теперь внутри нас: сработал закон сохранения страданий. Избавление от страданий амриты понимают очень просто: страдания умирают, то есть превращаются в смерть, которая постепенно заполняет человека изнутри, подобно раковой опухоли. Когда весь человек поглощается смертью, наступает нирвана. Чтобы это произошло, нужно, по их подсчётам, прожить 120 лет. Только к этому времени умирают самые тонкие страдания, которые обычные люди и страданиями-то не называют. Это ощущение тепла от горящего огня, прохлада льющейся воды и свет звёзд в ночном небе. Поэтому, считают амриты, нужно стараться прожить как можно дольше, чтобы похоронить в себе всех близких людей. Именно так интерпретирует они библейскую фразу: «Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов» (Ев. от Матфея 7. 22).

22 августа 1988 года. Перевал Гезевцек. Одно из тех мест и времён, что остались в моей памяти. Навсегда и навезде. Или это я остался там и тогда? Мы ли помним времена и места или времена и места помнят нас? Но у Вселенной нет памяти. Поэтому выражение «время и место помнят» может означать только «время и место существуют». Этот объект называется времяместо. Сеть таких объектов, связанных между собой довольно сложными связями, называется памятью человека. Это подобно ночному звёздному небу, а мигание звёзд – это пульсация сознания, происходящая в ритме биения сердца. Внутри времяместа «Перевал Гезевцек 22 августа 1988 года» Рустам, сидя на камне, снимает горные ботинки, которые нам выдали в Северном приюте для подъёма по леднику, и надевает кроссовки, чтобы спускаться вниз – в Грузию (Осетию). А я стою и смотрю на южное горное море. Издалека, от самого горизонта голубые-серые-белые движутся волны гор, цепь за цепью, и бьются прибоем о скалы перевала Гезевцек. Рустам снимает ботинки. Я стою и смотрю. Навечно. Навезде. Всегда на перевале Гезевцек. Везде 22 августа 1988 года. Рустам снимает ботинки. Я стою и смотрю.

Перевал Гезевцек, 3498 м. от уровня моря. Соединяет ледник Западное Штулу в Балкарии и верховья реки Риони в Грузии. В интернете нашёл: слово вцек означает перевал, но значение слова Гезе неясно. Из записной книжки Рустама: «Гезевцек – судорожный перевал. Штулу – ущелье ветров».

Цитирую по интернету. Перевал Гезевцек расположен на участке между вершинами Гезетау и Пасисмта, ведет с ледника Западный Штулу в южный цирк вершины Пасисмта. Для прохождения достаточно полного горнотуристского снаряжения и навыков движения по снегу и скалам. Участок пути через перевал ограничен приютами, путь между которыми плановые туристы проходят за день (более 10 часов).

Рустаму исполнилось только пятнадцать лет, а нужно было хотя бы шестнадцать, и нам пришлось писать специальное прошение, чтобы ему разрешили вместе с нами пройти через перевал Гезевцек. В каждой группе с этого участка маршрута снимают несколько человек. В нашей группе сняли двух студенток, и они дальше ехали на автобусе в обход гор до Чаквы на берегу моря. А Рустам карабкался по скалам и леднику легко и весело. Он был юн, и вся жизнь у него была впереди: волна за волной.

От Северного приюта к перевалу движемся по тропе левого берега Карасу. В том месте, где со склона Шаритау в долину спускается безымянный ледник (2500 м), переправляемся на правый берег. Перейдя по мосту Карасу, продолжаем подъем вдоль берега реки, ориентируясь на изогнутую боковую морену. По пути преодолеваем вброд один из правых притоков Карасу, вытекающий красивым водопадом. С морены, уводящей постепенно вправо, идем на горизонтальную поверхность ледника. Ледник между Гезевцеком и вершиной Пасисмта разделен скальным выступом на две части с общим языком.

До начала ледника (или немного ниже) наши рюкзаки везли на себе ослики. На фотографии Рустам чешет себе нос ослиным ухом. Дальше ослы не могли идти, и мы взвалили рюкзаки себе на плечи.

Первоначально идем по правой стороне ледника, а через 1,5 км переходим на его левый край к подножию скального выступа, всё время лавируя среди трещин. Двигаясь вдоль восточного склона скального выступа, достигаем обширных фирновых полей, в верховьях которых прямо на юге видна выемка перевала Гебивцек. Его седловина в середине лета свободна от снега, подъем к ней осуществляется по крутому, но короткому склону, подрезанному мощным бергшрундом. Обычно бергшрунд преодолевается по снежному мосту, ранее искусственно поддерживаемому с помощью взрывов. Седловина осыпная, на границе снега и осыпи расположилось озерцо. От Северного приюта до Гезевцека 7 часов.

На леднике у нас был короткий отдых перед последним подъёмом на перевал. Мы сидели на снегу и ели горное «мороженое»: снег со сгущёнкой.

В точке, смежной с перевалом, от водораздельного гребня отходит на юг небольшой отрог, через него лежит путь с перевала Центральный Эдена. Вдоль его гребня и проходит 300-метровый, наиболее ответственный, участок спуска в сторону долины Риони. Первоначально идем по снежникам, затем – по разрушенным скалам, придерживаясь направления к левому склону ущелья; возле родника появляется хорошо заметная тропа. По ней сбегаем в зону альпийских лугов, после чего траверсируем склон отрога, подпирающий правый край ледника Эдена. Перейдя по камням ручей, вытекающий с ледника Эдена, выходим к мосту через Риони, а вскоре и к Южному приюту на правом берегу реки. Спуск с перевала до приюта продолжается 3 часа, а до селения Геби отсюда ещё около 25 км.

Запись на форзаце старой записной книжки Рустама: «Эта записная книжка вместе со своим хозяином прошла через перевал Гезевцек. 22.08.88. 101 маршрут, 63 группа». Рустаму 15 лет и ровно 1 месяц. Рустам снимает ботинки на перевале Гезевцек. Я стою и смотрю. Волна за волной.

Диалог с никем:
– Я хотел бы прояснить один вопрос: где всё же находятся эти Ваши времяместа? Или, может быть, нужно спросить: когда?
– Вопрос не имеет большого смысла, поскольку при обычных условиях такие времяместа недостижимы. Если взять их проекцию на временную ось, они оказываются в прошлом, которого уже нет. Из-за этого временного смещения их пространственное расположение тоже становится недостижимым: времяместа подобны звёздам в ночном небе. Разве звёзды достижимы? Вы можете только видеть звезду, но расстояния столь велики, а скорость света столь мала, что сама звезда уже не находится в том самом месте, где Вы её видите. Может быть, её вообще уже нет: взорвалась или потухла, а Вы видите только её свет, который всё летит и летит.
– Вы сказали: при обычных условиях. А при необычных?
– При необычных условиях всё возможно. Это один из основных постулатов метафизики.

Читал Тейяра де Шардена и подумал: ложь религии не в том, что она даёт неправильные ответы на самые главные вопросы, а в том, что она даёт ответы. В тот момент, когда мне открывается смысл жизни, жизнь теряет смысл. Но на самом-то деле религия объясняет не жизнь, а смерть, и в этом объяснении смерть уничтожается, а трагедия превращается в фарс. Мне должно стать легче? Легче жить или легче умирать? Ни хрена не легче!

11 февраля 2008. Сегодня встретил в метро Рустама. Я сразу узнал его по красной кепке. Он постарел, лицо как-то вытянулось. На нём была чёрная кожаная куртка и, что было странно, какие-то в лохмотьях джинсы с парой металлических цепочек, чего раньше он никогда себе не позволял. С ним была незнакомая мне блондинка с очень короткой стрижкой «ёжиком». Наверное, крашеная. Больше я ничего не успел рассмотреть, потому что вышел на станции Менделеевская, чтобы пересесть на станцию Новослободская, а они поехали дальше к центру.

Мы носим на себе смерти других людей, близких и дальних, как носят одежду. На мне майка – от бабушки Марфы, футболка – от бабушки Александры, трусы – от отца, брюки – от дяди Толи, рубашка с коротким рукавом – от дэв-ани, рубашка с длинным рукавом – от дэв-ати, пиджак – от Петра Николаевича, галстук – от Юрия Николаевича, обычные носки – от тёти Дуси, а тёплые – от бабы Любы, одна рукавица – от дяди Вани, а другая – от тёти Полины из Федюково, ещё запасные рукавицы – от моего троюродного брата из Федюково и двоюродного брата из Ленинграда, шарфик – от Нины Косачевой, ботинки – от Коляшек из Липовки, один – от Коли Дунина, другой – от Коли Панина, ручная бандана от Валеры Красильникова.

И это ещё не всё: есть шапка, два носовых платка, брючный ремень, двоюродные дедушка Лёня и тётя Нина, Андрей Судиловский, тёплый свитер, Юля Шкаровская, замшевая куртка, Вадик Максаков и его жена Лена, пальто демисезонное, Дима Авалиани, домашние тапочки, Игорь Маев, пончо, хотя его и побила моль, Наталья Чаловская, резиновые калоши, Саша, муж Иры Ратафии, почему-то юбка (как мне её надевать?), Галя Смирнова, фартук, халат, шорты, Ахмет-абы, Нина Григорьевна с Савёловской, бабушка Кадрии, Евгений Соломонович Винников… и ещё Михал Михалыч Ахромов, бабы Любин Коля, Дедов, Володя Гуслистый, Андрей Соколов, академик Мельников, Игорь Борисович Задыхайло, Зоя Канатникова… и ещё Таня Белицкая, Валя Солодова, Витольд Лободенко, Володя Чехлов, Аня Фурман, Наташа Шляпкина,…и ещё… перечитывая этот абзац, вижу, что нужно дописать ещё Шурика Гавердовского, с которым мы вместе с Рустамом ходили в байдарочные походы по Селижаровке, по ТВДЖ, по Белой, и который умер несколько дней назад… и ещё…

Я слишком тепло одет! Даже для нашего климата и нашей зимы. И вот теперь поверх всего этого я с ног до головы закутался в плащ Рустама…

Когда человек умирает, его вычёркивают из всех списков: в паспортном столе – из списка проживающих в квартире, на избирательном участке – из списка избирателей микрорайона, в военкомате – из списка военнообязанных, и так далее. Вычёркивают длинной горизонтальной чертой поверх фамилии, имени и отчества. Этим заканчивается существование человека для государства. Длинная горизонтальная черта – это единственный государственный похоронный ритуал. Скоро выборы президента Российской федерации, но я туда не пойду. И раньше не собирался, потому что зачем? Уже по всем каналам телевидения объявили, кто будет следующим президентом. И ещё: не хочу больше видеть длинную горизонтальную черту.

Ходил к ручью, что течёт вдоль кольцевой дороги и впадает в озеро около церкви в конце Алтуфьевского шоссе. От дороги и дальше вглубь уверенно шагают новые корпуса центра «Porsche». Я уж думал, что они сожрали ручей. Но нет: подошли почти вплотную, а тропинка всё равно вьётся и спускается к ручью. Сюда мы часто ходили все вместе, когда Рустам был маленький. С нами был и наш пёс Пушок. Тропинка пересекает речку по льду. Только у дальнего края в узких ледовых берегах течёт тонкая тёмная вода. Ивы голые и грустные, они здесь всегда почему-то грустные, даже летом, даже весной. Сухие жёлтые согнутые и поломанные стебли тростника. В одном месте один в один, как на моей старой акварели. Или наоборот? В лёд вмёрзли следы птичьих лапок. Скоро будет весна, и вода смоет их широкой горизонтальной волной. На обратном пути меня провожают птицы. Это вороны, большие. Они перелетают с дерева на дерево и кричат над моей головой: «Смерть, смерть, смерть…»

Сегодня по-весеннему яркое солнце, синее небо, редкие облачка, снег блестит и Рустам не вспоминается. Точнее: не забывается. Картинки сменяют одна другую: Рустам на балконе, в кресле, на диване, двенадцать лет назад у полыньи Чёрного озера, юношей на перевале Гезевцек, мальчиком на камне у воды, в воде около камня, ребёнком с игрушкой. И снова на балконе – из последних фотографий, хотя даже не я снимал, да и увидел только после. Картинки скользят, но я не могу ни на чём сосредоточиться: стоит мне приблизиться, как Рустам уходит в другую картинку, а она дальше, я опять приближаюсь, а он опять уходит. Может быть, так и должно быть после 40 дней? Или это только сегодня?

В нашем парке умирают сосны. В повседневности жизни обычно не замечаешь смерти, но сегодня мне вдруг захотелось посмотреть на свои любимые деревья. Вот здесь неподвижно летел над белой росой иероглиф сосны. Здесь на жёлтой ветви сидела ворона, круглая как шар. А здесь у вершины краснокожей сосны жил придуманный мной человек. Всюду взгляд упирается в пустоту. Лишь одна кривая сосна с плоской вершиной всё ещё держит небо. Это про неё Валера Красильников как-то сказал, что она искупит собой весь безобразный город. Но и ей, кажется, осталось жить недолго. Лет двадцать назад мы с Кадриёй ещё видели на поляне парка маленькие саженцы сосен. Мы тогда подумали, а я написал в стихотворении:

Если люди посадили сосны,
это значит: ожидают вёсны.
И надеются в душе:
в звёздном золотом ковше
есть ещё водица для полива.
Видимо, кончилась водица. И саженцы те засохли. Место благородных сосен занимают тёмные ели, укрывающие землю от неба. Это в лучшем случае. А так повсюду бестолковый лиственный плебс или просто пустырь. Как и в жизни людей.

Раньше лианозовский лесопарк подходил на востоке вплотную к Абрамцевской улице, огибая с севера огороженную площадь «психушки». Кажется, официально это сейчас называется реабилитационный центр для инвалидов. Мы часто гуляли там с Пушком. С каждым годом «психушка» разрасталась вширь, строились новые корпуса, и забор отодвигался всё дальше и дальше, поглощая дубовую рощу. Наконец с запада от «психушки», где раньше за дубовой рощей были садовые участки, вырос элитный посёлок «Дубки». Он тоже обнесён забором, они вообще похожи, и начинаешь думать, что не случайно соседство «элитки» и «психушки». Когда всё происходит постепенно, не всегда замечаешь разительность перемен. Сегодня я смотрел вокруг будто новыми глазами и обнаружил, что между «Дубками» и «психушкой» осталась только узкая полоса, через которую всё ещё вьётся тропинка. Но я даже не уверен, та ли эта тропинка, по которой мы всегда ходили, или уже другая, а та оказалась внутри забора «психушки».

Где-то здесь должен быть старый дуб, под которым всегда было много желудей. Под ним мы похоронили нашу маленькую собачку Жанку. Она прожила всего лишь год с небольшим и умерла от чумки. Я смотрел на деревья и кусты, пытался опознать старые места, и ничего не узнавал. Вот так: первую половину жизни человек открывает мир, а вторую половину наблюдает, как он закрывается.

Вот я тогда написал: Когда мы хоронили кусочек нашего сердца, весенний день был тёплым и солнечным. Таковы перемены жизни: ты думаешь, что ещё что-то есть, там, за небольшой переправой, а оказывается, уже конец; ты думаешь, уже конец, и готовишься, а оказывается, ещё не конец.

«Дорогой друг!
Раз Вы читаете это письмо, значит, меня уже не стало.
Что ж, ведь врач так и сказал: “Шансов практически нет”.
Я знаю, Вы любили меня, и последние дни дались Вам тяжело.
Но, пожалуйста, не думайте только об этих днях – их было совсем немного даже в моей короткой жизни.
Я понимаю: Вам кажется, что моя жизнь оборвалась, не успев начаться.
Ведь Вам приходила в голову и такая мысль: а не лучше ли было, если бы я вообще не появлялась на свет?
Это потому, что Вы смотрите на мою жизнь со стороны, а для меня, поверьте, моя жизнь была наполнена до краёв.
В ней было так много всего!
Я узнала все времена года.
Помните, как год назад, в конце зимы, я удивлялась незнакомым запахам?
Проваливаясь в снег, я подходила к каждой веточке и нюхала её, этот запах волновал и дразнил меня.
Он был свежим, острым, каким-то чудесным и радостным.
Хотя совсем не напоминал ничего съедобного.
То начиналась весна, а ведь я ещё не знала, что это такое!
Теперь я знаю, я помню эту мою первую весну.
А ещё было лето – большое-пребольшое.
И осень – такая долгая, странная, необыкновенная.
И потом опять была зима.
Такая же, как первая зима, и совсем другая.
И сейчас снова весна.
Я рада, что дожила до своей второй весны, хотя она принесла мне страдания и смерть.
Я снова возвращаюсь туда, откуда пришла в этот мир.
Я не знаю, для чего мне дана была жизнь.
Была ли в ней цель, которую я не достигла?
Был ли в ней смысл, о котором я не узнала?
Может быть, это всё не важно, и жизнь – просто единственное, что существует?
Вы знаете, летом мне было очень жалко бабочек – тех, что живут один день.
Они так радостно порхали в солнечных лучах среди цветов, а вечером падали на землю.
Во время вечерней прогулки я подходила и нюхала их маленькие невесомые тельца.
“Они не видели, что такое весна! – думала я. – Они даже про ночь ничего не знают”.
А сейчас я думаю: может быть и одного часа жизни, даже одной минуты достаточно?
Много ли времени нужно, чтобы ветер донёс запах земли, чтобы луч солнца упал с неба, чтобы сердце ударило раз, и другой раз...
Поэтому прошу Вас, мой дорогой друг, не думайте обо мне, как о чём-то неудавшемся.
У меня была моя жизнь, я прожила её рядом с Вами, я любила Вас.
Вспоминайте обо мне иногда.
Если Вам нетрудно, похороните меня в лесу, там, где мы так чудесно гуляли с Вами.
Помните старый дуб?
Все его желуди прорастали, и земля под ним была усеяна молодыми ростками.
В этой земле я хотела бы лежать.
Не печальтесь обо мне, живите долго, прощайте.
Ваша собака Жанка».

Когда мы хоронили кусочек нашего сердца, весенний день был тёплым и солнечным. Кадрия, прочитывая книгу, сказала: А ведь Жанку тоже Рустам притащил. Говорил: будет лайка, лайка. А вышла маленькая собачонка. Кусочек нашего сердца. Но похоронили мы её не под тем дубом – мы уже тогда подумали, что это слишком близко к людским жилищам. Мы похоронили её за кольцевой автодорогой, в лесу. Я ответил: это не документальная книга, в конце концов, я могу не только путать, но даже придумывать всё, что хочу. Вот только хочу ли я придумывать? Не хочу. Мне важно осмыслить то, что было; то, чего не было, не нужно осмысливать. Пусть это будут параллельные реальности, ведь реальность множится, опускаясь в прошлое по дорогам памяти нашей.

Когда мы хоронили кусочек нашего сердца, весенний день был тёплым и солнечным. Когда мы хоронили Рустама, зимний день был белым и серым. И ничего утешительного я написать не могу. Всё моё сердце похоронено. Нет, не всё: половина осталась – она нужна Кадрие. Поэтому я могу писать эту книгу. Себе я ничего не оставил. Или наоборот: я всё похоронил в своём сердце, и ему всё тяжелее биться в груди. Люди делятся на две категории: одни отращивают живот, другие – сердце. Поэтому у бессмертных ангелов нет ни сердца, ни живота. Так я забалтываю себя.

Прошлое отравлено смертью. Когда я смотрю на старую фотографию: на Волге, или в походе на Белой, или в Липовке, я непроизвольно хочу спросить: «Рустам, ты помнишь?». Я знаю, что даже если бы я спросил про фотографию, на которой он совсем маленький, например, в Симеизе, то и тогда он бы ответил: «Смутно, но что-то помню», только чтобы нас не обидеть.

Таня (мать Светы и бабушка Вики) сказала вчера по телефону: Я вашего Рустама всегда буду помнить. Я любила его, потому что он был добрым.

Кадрия всё время вспоминает, как где-то за неделю до… она подошла к Рустаму, он сидел на кухне. И она так гладит его по спине и говорит: «Ну, почему же ты у меня такой невезучий? И с Ольгой у тебя не вышло, и со Светой вон что получилось, и друзей-то настоящих у тебя нет. Почему у тебя никого нет? Ну, почему же ты у меня такой невезучий?». А он и отвечает: «Нет, я не один, ведь у меня есть вы с папой. Я ведь знаю, другие меня такого давно бы выгнали. А вы меня любите». Теперь и я буду всё время вспоминать этот разговор, как будто и я в нём участвовал. И каждый раз буду плакать.

Сегодня, прогуливаясь утром в парке, решил подойти к его углу. Раньше мы входили в парк на этом углу, ближайшем к нашему дому. Потом поставили высокую крепкую ограду, и я вдруг понял, что уже несколько лет не был здесь. Овражек, по дну которого весной струится ручеёк, был на месте, только засыпанный снегом. Именно здесь была та краснокожая сосна, на вершине которой жил придуманный мной человек. Я думал, её уже нет – издали никакой сосны не видно. Оказалось она ещё жива, а не видна потому, что вся её верхняя часть засохла: только голые ветви, по-старчески скрюченные. Взгляд искал зелёную крону, а её нет. Сосна была ещё жива, но умирала. И не была она такой уж старой, нет, она была вполне молодой для сосны. Просто не выдержала жизни в нынешнем городе, среди нынешних людей. Так же и многие люди. Так же и Рустам. Тот мой рассказик заканчивался тем, что человек покинул вершину сосны и вернулся домой.

Кадрия боится, а я всё время хочу найти какую-нибудь вещь, принадлежавшую Рустаму. Кольцо, старую кассету с музыкой, любимую книжку, чётки, красную кепку… (долгое перечисление)… Мне кажется, пока я нахожу его вещи, он ещё немножко с нами. Я смотрю на них, вспоминаю, и слёзы сами… а всё равно ищу его вещи, ещё и ещё. Но что будет, когда вещи кончатся, когда уже ничего и нигде нельзя будет найти? Почему-то мне не кажется, что станет легче. От этой болезни, как говорят, лечит только время. Просто забыть. Но это лечение не хуже ли самой болезни? Забыть свою жизнь? Ведь вся жизнь Рустама – это и моя жизнь: много ли было до, сколько ещё там осталось после…

Первое время, как ни странно, было легче. Потому что не было осознания. Наверное, боль распространяется с какой-то конечной скоростью и не сразу заполняет человека. Мы сбежали в Казань. Перемена места тормозила время. Потом, в феврале, съездили в Липовку – впервые зимой за много лет. Потом ещё приезжали туда в мае, и в июне, и в июле-августе. А ещё была куча важных дел, а когда их не было, я их придумывал. И ещё была куча людей, а когда казалось, что маловато, я их находил. Но время движется неумолимо, и осознание растёт. Эта книга пишется, как наполняется бочка дождевой водой, когда вода переливается через край. Сначала я никак не мог её писать. И сейчас писать не легко. Но я уже могу себя заставлять. Потому что, пока я не напишу эту книгу, я ничего не смогу писать, и делать, и жить, и радоваться жизни. А ведь придётся радоваться, потому что иначе нельзя жить, а только умирать. Я буду радоваться и плакать: по очереди и одновременно. Смерть Рустама – это теперь неотъемлемая часть моей жизни. И в конце тоже слово, но слово это тяжёлое.

Рустам часто носил на правом запястье шерстяную повязку. Когда-то в Липовке он играл в волейбол и растянул связки. Рука время от времени болела, ныла. Почему я вспомнил это? Теперь у него уже ничего не болит. Теперь у меня болит.

Иногда накатывает. «Эх, Рустам, Рустам. Что же ты бросил-то нас вот так. Господи, Боже ж ты мой». Скажешь что-нибудь вроде этого, потому что сказать нечего.

На днях мне приснился Рустам. Но сон я сразу забыл, почему-то помню только то, что приснился. Как будто ещё во сне я вдруг увидел: это же Рустам мне снится. И тут же проснулся, и всё забыл, кроме этого вот видения. Сказал Кадрие, она заплакала.

Сегодня мне приснился Рустам. Точнее, привиделся, потому что это было как сон наяву: какие-то смутные видения промелькнули. Будто бы я попал к нему туда, где он сейчас. Я хотел обнять его, но руки ничего не чувствовали и прошли мимо, только воздух один, даже ветра нет. «Ну, папа, – сказал он, – ты же понимаешь, тут не всё, как при жизни. Есть какие-то неудобства. А, в общем, всё нормально». Я понял, что он уже освоился, а что я тут делаю? Наверное, просто заглянул в гости, и уже пора возвращаться. И я вернулся. Наверное, каких-то фильмов насмотрелся на ночь, вот и приснилось. Мне бы расспросить поподробнее, что там и как, но в какой же рассказ после этого я бы поверил, когда проснулся? Точнее, очнулся, потому что я не спал.

Гулял в парке. Уже трава зелёная, листья зелёные, птицы свистят, это весна. «Вот, весна, и когда листья зелёные, птицы, солнце светит, то плакать хочется», – говорит Кадрия. Но сегодня солнце не светит, накрапывает дождик, и это хорошо. Когда-то я написал в ответ на стихи Бо-цзюй-и такие строки:

Не в осеннем увяданьи,
а в рождении весны,
в раскрывающихся почках,
в прорастающей траве,
в новых птичьих голосах
бьётся сердце смерти.
Ибо суть небытия –
в возвращении.
Играй на чжэне до зари –
я разрешу тебе.
Такое чувство, что жизнь закончилась, она вся поместилась в тридцать четыре года, которые прожил Рустам. До этого была какая-то прелюдия, даже как будто и не совсем это я был, или я, но как бы в другой, прошлой жизни. А после осталось подвести итоги, чего-то осмыслить, вот книжку эту написать, да и всё, собственно. Поэтому книжка не получается как книжка о Рустаме, а получается о всей жизни: и его, и моей, и Кадрии. А другой нет.

Дом полон Рустамом. То он перед компьютером сидит в наушниках, то в кресле перед телевизором. Иногда вдруг чувство, что сейчас откроется дверь его комнаты, и он спросит, а нет ли у нас чего-нибудь поесть. Уходя на работу, хочется сказать: «Ну, я пошёл, Рустам, вымой посуду, пожалуйста». А когда приходишь, хочется спросить: «Рустам, ты чай давно заваривал?». Стараюсь не идти через двор: всё время кажется, что он там стоит у подъезда с ребятами.

Я пишу книгу о книге. Я не могу писать саму книгу. Я не могу писать книгу о Рустаме. Я не могу писать. Я не могу писать о Рустаме. Только выплёскивать. Как бочка с дождевой водой. Получается не очень изящно, и не очень красиво, я просто пишу, не пытаясь бороться.

Кадрие приснился Рустам. Она всё говорила: что же он мне не снится? Что же он мне не снится? Вот приснился. Кадрия говорит: я выхожу из дома, а нашей машины нет. Какой-такой нашей машины? У нас ведь нет машины [появилась как-то одна старенькая, синенькая, доставшаяся от брата Кадрии, Фарида, но её угнали через месяц, ночью, и наутро мы вышли во двор с рюкзаками, чтобы ехать в Липовку, к пустому месту], а тут я знаю: и какая марка, и какой цвет – серебристый такой. И вот – машины нет. Вдруг подъезжает красивый спортивный автомобиль, красного цвета, с открытым верхом. А за рулём – Рустам. И он выпрыгивает из машины, не выходит, открыв дверь, а именно перепрыгивает легко поверх двери. И такой молодой, будто ему лет двадцать. А я думаю: ну, вот, ездит на красной машине, а нашей машины нет, серебристого цвета, наверное, он в этом как-то замешан. Я спрашиваю, а он говорит: А! Это мне покататься дал такой-то. И я знаю этого парня, они дружили с Рустамом одно время. И ещё Рустам говорит: ты не волнуйся, мама, с нашей машиной всё в порядке, я тоже дал её покататься такому-то, он скоро пригонит машину обратно. И такой молодой, будто ему лет двадцать, весёлый, радостный. Такой молодой, и на красной спортивной машине. А он ведь не умел водить, но это я во сне не понимаю. Вижу только, что молодой очень и весёлый.

Владимир Борисович Микушевич был у меня в гостях в Липовке. Я дал ему «Деревенский дневник», и он его начал читать. А утром сказал: я, может быть, напишу книгу о Рустаме, но Вам она, скорее всего, не понравится. Это будет книга о парне, который косил от армии в деревне, а потом не смог прижиться в городе. Я ничего не ответил, но потом подумал: да, наверное, мне эта книга не понравится. Потому что всё сложнее и хуже. Рустам и в деревне не мог прижиться: его же никто не гнал оттуда. Если бы захотел, мог бы жить дальше. Он не хотел. Не мог прижиться? Или, наоборот, легко приживался: и в деревне и в городе? Только не в жизни.

Нашёл в интернете текст об имени «Рустам». По-персидски оно означает «богатырь». Это люди, которые хорошо делают только то дело, которое им по душе. Это яркие личности, импульсивные, эмоциональные, у них натура командира. Интересуются предметом лишь тогда, когда уверены, что смогут взять руль в свои руки.

Нервная система Рустама несколько неустойчива, поведение его нередко представляет загадку, никогда не знаешь, что он может выкинуть в следующую минуту. Склонен принимать рискованные решения, что скорее объясняется его смелостью, чем авантюристичностью натуры. Он никогда не испытывает страха перед новым начинанием, незнакомым делом, действуя по правилу: главное – ввязаться в бой.

Рустам плохо поддается влиянию, хотя внимательно выслушивает совет друга. Друзьям же у него нет счёту, общительность его не знает границ. С людьми он сходится быстро, но так же быстро может, часто под влиянием минутного порыва, разорвать все связи, о чём потом будет сожалеть.

Это активные, динамичные люди. Увлекаются спортом и делают в этой области неплохие успехи. Чтобы достичь в жизни каких-то высот, им нужно тщательно выбирать сферу приложения своих сил: они не из тех, кто готов заниматься чем угодно, – это мужчины, которые, напомним, хорошо делают только любимое дело! Рустамы сексуальны, но сексуальность их контролируется рассудком.

Вот ведь никогда не верил во всю эту чушь про магию имени! Точнее, соглашался, что такая магия существует, как существует вообще магия слова, философия слова. Хотя бы в духе Лосевской «философии имени». Что случается, когда дают имя? Что же дают? При этом не предлагается что-то, не передаётся ничего и, тем не менее, что-то случается, что восходит к дарованию – как говорил Плотин о Благе – того, что не имеют. Так писал Жак Деррида.

И имя человека, действительно, как-то связано с ним самим. Что, впрочем, не удивительно: ведь человек проживает жизнь под именем, которое дали ему, иногда случайно или из-за какой-то глупой прихоти, его родители. Как случайна страна, в которой человек родился, семья, в которой он рос, школа, в которой он учился, люди, с которыми его сталкивала жизнь, как случайны цвет его кожи, волос, глаз, форма носа, длина рук и ног и т.п., включая пол и размер гениталий. А ведь всё это разве не оказывает на человека влияния, иногда решающего?

Но только от любого конкретного текста о конкретном имени за версту несёт шарлатанством. А здесь почему-то слишком уж много совпадений, да всё совпадает! Как так получилось? И оспорить можно лишь совсем немногое.

Рустам не был командиром. Хотя как-то так получалось, что он часто оказывался во главе разных мальчишеских начинаний. Но вот уже в более зрелом возрасте, хотя и был душой компании, но всё же – не командиром. Наверное, с годами в нём росла какая-то пассивность. Ребёнком он был необычайно активным и динамичным, но с годами… Что-то в нём не находило выхода, и он опускал руки… Наверное, правда, что он был не из тех, кто готов заниматься чем угодно, и может хорошо делать только любимое дело! Но не нашёл, не нашёл он любимого дела. Почему?

Нет, так нельзя. Нужно писать книгу не в потоке воспоминаний, а хотя бы в более-менее хронологическом порядке.

Июль 1973 года. «У меня отошли воды» – сказала Кадрия, когда мы ещё лежали в постели в комнате квартиры №11 на втором этаже дома №57 по Бакунинской улице. Утро было раннее и летнее, то есть похожее на весну. А может быть, просто, когда говорят «отошли воды», думается о весне: тает снег, и отходят вешние воды. За окном поднималось солнце, и ночная вода заливалась поверху морем света. Оно плескалось по крышам домов, перехлёстывало через подоконник и забрызгивало пеной обои на стене комнаты. В тенистой глубине улицы троллейбус приостановился на светофоре у магазина «Продукты», всхлипнул и дальше уплыл. В тёмном омуте скверика что-то блеснуло отражённым светом.

Когда мать переживает своего единственного ребёнка… Всё-таки мужик, при желании, может продлить свой род, обрюхатив какую-нибудь бабу на стороне. Это можно сделать и в пятьдесят лет, и в шестьдесят, и в семьдесят. Только мне почему-то кажется, что мой род ушёл вместе с Рустамом в какое-то параллельное время, или, точнее, остался вместе с Рустамом в осевом времени, а моё время свернуло в сторону, в тупик, и вот уже конец его где-то вдали туманится. Совсем не хочется никого брюхатить.

Да вообще-то и нет никакого моего рода-времени отдельного от рода-времени Кадрии. Порой я ловлю себя на том, что её детские воспоминания путаю со своими собственными. Особенно, когда она рассказывает о летней жизни в татарской деревне на реке Мёша. Как будто те или иные времяместа её детства переселились в моё детство, рядом с моими времяместами, с той лишь забавной разницей, что там я оказываюсь не русским-на-четверть-еврейским мальчиком, а татарской девочкой. Наше общее род-время ушло вместе с Рустамом, а в оставшейся жизни – лишь его затухающий след.

Я узнал о рождении Рустама от своих коллег по работе: позвонила моя сестра, когда я ещё был в пути. Тогда мы делали программное обеспечение, включая операционные системы, для многомашинного вычислительного комплекса АС-6. Через два года он участвовал в управлении космическим полётом «Союз-Аполлон». Машины стояли в одном из центров управления, в воинской части в Болшево. Я шёл от станции через «комитетский лес». Высокие сосны, казалось, готовы были взлететь, полыхнув оранжевым пламенем коры, отделяя нижнюю ступень коры тёмно-коричневой. Где-то вверху вращалось синее небо, зелёная трава разбегалась по обе стороны тропинки. Портфель с распечатками ничего не весил.

Едва я вошёл в машинный зал, мне заявили: «С тебя бутылка! У тебя сын родился!». С моим научным руководителем, Александром Николаевичем Томилиным мы отправились в дом офицеров, где он купил шампанское, отказавшись взять у меня деньги. Бутылки поставили охлаждать в МОЗУ (магнитное оперативное запоминающее устройство), где всегда было холодно. Машины гудели, программы работали как-то особенно исправно, всё ладилось.

После работы мы отметили это событие, добавили в «комитетском лесу» по дороге на станцию, и поехали на электричке в Москву. Там мои коллеги решили продолжить и отправились к Юрию Николаевичу Знаменскому на Сивцев Вражек. А я поехал домой, заявив, что завтра с утра мне нужно в роддом с цветами. Ребята продолжили празднество, уже ночью меняли сигареты на водку у каких-то прохожих, переговариваясь через окно на первом этаже, и тому подобное. Тогда произошёл забавный казус. Саша Косачев позвонил своей жене Нине и сообщил, что они отмечают у Знаменского рождение моего сына, а потому вернётся он домой только утром. Нина добродушно сказала «Ну, конечно». А.Н. Томилин, не зная об этом разговоре, утром сам позвонил Нине и уверял её, что Саша допоздна задержался в Болшево в связи с производственной необходимостью, и пришлось ему там заночевать. Нина опять сказала «Ну, конечно», но уже с другой интонацией. Такой вот казус, а потом Нина умерла: на несколько лет раньше Рустама по абсолютному времени и на много лет позже него по времени относительному – времени жизни.

Утром с цветами и чем-то ещё я был в роддоме. Кадрия что-то кричала мне из окна второго (или третьего, уже не помню) этажа. Но слышно было плохо, а мобильников ещё не было. Рустам родился восьмимесячным, но вполне здоровым, с длинными густыми чёрными волосами.

Вот эти вспышки: я вхожу в машинный зал, мы покупаем шампанское, ставим его в МОЗУ, и вот я уже стою под окнами роддома, и Кадрия машет мне рукой из окна второго или третьего этажа. Как давно это было. Давно это было. Это было. Было.

Задолго до этого мы выбирали имя своему сыну. Мы уже знали, что будет сын. Штудировали книжки имён, смеялись над забавными именами времён революции и гражданской войны: что-то вроде Артиллерийская Академия, Цветущая Вишня В Весеннем Саду, ГлавСпиртТрест и т.п. Фамилию выбрали мою (Кадрия носила девичью фамилию Галеева). Чтобы уравновесить русское отчество (вообще-то, древнескандинавское или, по другой версии, кельтское), решили имя дать татарское или, шире, тюркское.

Из моего письма Кадрие в роддом, “1-ая палата”: «Вчера вечером я всё сидел и изучал имена. Ничего не могу придумать. Я вот тут выписал кое-какие имена, которые не слишком слух режут. Чёрточкой отмечены русские и славянские имена. Но мне большинство из них не нравится. Подумай сама, Кадриюнчик, может быть, ты вспомнишь какое-нибудь хорошее татарское имя? Крепко целую тебя. Дождусь от тебя записочку и пойду к окошку».

Уже когда Кадрия с сыном вернулись из роддома, мы вместе остановились на имени Рустам, это общетюркское имя. Получилось вроде неплохо, с аллитерацией: Рустам Игоревич Бурдонов. Мы говорим с открытым звуком «а», по-татарски звучит мягче, со звуком, промежуточным между «е» и «э». Сокращённого имени, фактически, нет, только ласкательно-уменьшительное: Рустик. Так звали его близкие: я, Кадрия, моя мама (баба Лида), мама Кадрии (дэв-ани), папа Кадрии (дэв-ати) и Фарид, брат Кадрии. Потом и другие.

Только перечитывая старые письма, я вспоминаю ещё одно имя: Руська. Так мы его называли, когда он был совсем маленький. Впрочем, и в этом имени всё те же шесть букв. Вот странно: я уже и забыл это имя, это детское, тайное, интимное имя. Оно осталось там, в далёком прошлом: светлое, «русое» имя на светлом фоне. Пусть там и остаётся, я больше не буду его упоминать в этой книге.

Среди друзей были у Рустама две клички, происхождения и смысла которых я не знаю: Бишеп (Bishep) и Бишкек. Так его называли до самой смерти. И уже после иногда раздавался звонок телефона, я говорил «алло», и кто-то спрашивал: «Это ты, Бишкек?». У нас были похожие голоса. Теперь остался один мой голос. Давно уже никто не звонит.

Осенью 1973 года Кадрия с Рустамом поехали в Казань. На самых первых фотографиях Рустик со своей казанской бабушкой – дэв-ани.

Из письма Кадрии: «Я без тебя тоже скучаю. А потом, когда ты рядом, я чувствую себя уверенней. Этот ребёнок меня совершенно замучил, и не только меня. Очень уж он нас напугал. Два дня орал. Просто страшно было смотреть. Я с ним ходила, успокаивала. Никакого толку. Мы с отцом таскали его по очереди. Он успокаивался только минут через сорок. Вчера у меня уже руки дрожали, так я перенервничала. Еле дождалась маму. Отец куда-то тоже ушёл. Схватили его в охапку и побежали в больницу. Врач был не наш. Она так его осмотрела и говорит, что у него болят уши. А мы всё думали, что живот. Мы не очень, конечно, в эти уши поверили. Закапали, правда, борного спирта. А сегодня потащили его к ушному врачу. Это было как раз тогда, когда ты позвонил. Ушной врач ничего такого не нашёл. Сказал, чтобы мы ещё пришли в понедельник.

Он плачет временами, а когда его ничего не мучает, он гулькает, смеётся, очень любит внимание к своей особе. Мы уж теряемся в догадках. В понедельник заскочу к участковому врачу. А так всё по-старому. Вот сфотографировали его. Фотографировал мой соученик, который с мамой в одной лаборатории работает. Мы тут его одели в ползунки, а сверху ещё – вязаные шапки. Это была умора! Он ошалел от новых ощущений. Сначала шевелил лапкой, пробовал ногу. Потом начал дрыгать ногами и, естественно, всё быстрей и быстрей, потому что это ни на что не похоже. При этом он взвизгивал, что-то бормотал и описался наконец. Посылаю тебе снимки нашего сынули».

Потом – весенняя фотосессия в Москве с приглашённым фотографом. Здесь мы с Кадриёй неприлично молоды, а Рустам похож на картинку с рекламы детских молочных смесей. И снова Казань, уже летом, точнее, под Казанью, рядом с селом Боровое-Матюшино, на острове на Волге, где был домик у дяди Кадрии. Его звали Муслим-абы, и он первый раз обрил Рустика наголо. Опасной бритвой. Мы с Кадриёй стояли, смотрели и боялись. Кажется, один раз Рустам мотнул головой и порезался. На фотографии он сидит задумчивый, с огромными чёрными глазами и большой головой. С большой бритой головой и долгим взглядом, похожий не то на маленького Будду, не то на уголовного пахана. Рядом с ним дедушка – дэв-ати, похожий на старого еврея.

Я смотрю на эти фотографии и думаю: путешествия в прошлое запрещены космическими законами, и даже бестелесная информация не может проникнуть из будущего в наш мир. Никто не знает часа своей смерти, пока она не подступит к тебе вплотную. Этим людям на фотографиях совсем не нужно знать, что Рустам проживёт всего тридцать четыре года. Совсем не нужно. Сначала умерла дэв-ани, через год умер дэв-ати. Они не знали, что пройдёт совсем немного лет и не станет их любимого и единственного внука. И Рустик не знал, хотя в то время, когда ему ещё не исполнился год, он, наверное, не понял бы, если бы узнал. Я смотрю на нас – себя и Кадрию – неприлично молодых. Мы бы поняли. И мне становится жалко нас, хотя то время было самым счастливым временем нашей жизни, и если уж жалеть, то нас нынешних. Тогда мы не знали, а просто были счастливы. Я смотрю и думаю: мы были счастливы, и не знали, что переживём своего сына. И становится жалко этого счастья, оно начинает казаться каким-то ущербным. Как если бы король идёт, счастливый своим новым платьем, а все люди видят и тыкают пальцами: король-то голый!

Фотография онтологизирует прошлое в настоящем. Без фотографии мы могли бы думать, что прошлого не было, что оно нам приснилось. Но фотография – это всего лишь изображение, а раньше аналогичную функцию выполняли вещи. Теперь, вместе с кино, видео, телевидением и интернетом, которые суть тоже изображения, мы потихоньку отвыкаем от вещей. Как в памяти о прошлом, так и в настоящей жизни. Хотя сама память – тоже всего лишь изображение, но какое-то скрытое, и для его проявления нужно что-нибудь внешнее: вещь или фотография. Благодаря фотографии, Рустам, похожий одновременно на маленького Будду и уголовного пахана, летом 1974 года на острове на Волге, существует одновременно с Рустамом, который приподнялся с дивана и сказал мне «счастливо» 25 декабря 2007 года в нашей квартире в Москве.